В прошлых статьях мы рассуждали о симптомах посттравматического расстройства (ПТСР), которым страдали многие люди, пережившие репрессии, и о том, как все это позже влияло на второе поколение – т.е. их детей. А что дальше — с третьим или даже четвертым поколением? Как травмы (пра)бабушек и (пра)дедушек влияют на их потомков, занимающихся по зову сердца поиском информации о том, что же произошло со старшими членами семьи?

На плечах внуков

Положа руку на сердце — мало кто из людей, чью семью напрямую коснулись репрессии, равнодушен к этой теме. Скорее либо живой интерес, либо подчеркнутое равнодушие.

Я знаю людей, у которых любые упоминания о репрессиях вызывают острую неприязнь. Памятные таблички, организованные акции, случайно поднятая в разговоре тема – все это становится триггером для раздражения, а порой и неприкрытой злости. «Да, прадеда расстреляли, и что — зачем все время об этом вспоминать?!» И начинаются ссоры, споры, эмоциональные конфликты, а апогей — разорванные отношения.

У меня есть знакомые, которые разрываются между двумя противоречивывми желаниями: с одной стороны – узнать подробности сфабрикованного обвинения против родственника, а с другой стороны – не знать об этом ничего и никогда. Они тратят много времени на чтение сайтов о репрессиях, генеалогических форумов и групп. Составляют многочисленные стратегии пошагового поиска информации, которые в итоге так не реализуют. Много рассказывают о судьбе родственника. И… постоянно откладывают Момент Х, когда наконец возьмут в руки стопку старых документов. Нельзя сказать, что это как-то сильно мешает им в повседневной жизни. Но тем не менее эта тема постоянно жива и потихоньку выматывает им нервы.

Моя виртуальная знакомая преодолела огромные препятствия, чтобы получить доступ к следственному делу прадеда. Когда, наконец, папка оказалась перед ней на столе, она долго не могла решиться ее открыть. А потом плакала навзрыд прямо в читальном зале… Она родилась уже после смерти прадеда, никогда не видела свою прабабушку. Но эти несколько часов в архиве стали одним из самых больших потрясений в ее жизни.

А сколько людей пишут и пишут с одними и теми же вопросами в разные генеалогические группы, каждый раз отказываясь сообщить подробности! Соответственно, им невозможно ответить по существу и помочь, и эти люди топчутся по кругу, не в состоянии продвинуться в поиске.

Сколько моих знакомых боится писать запрос в информационный центр ФСБ, потому что нужно его подписать…

Наконец, обычная история – это постоянное откладывание трудного разговора с пережившей репрессии бабушкой. А потом бабушка уходит из жизни, разговор так и не состоялся, и остается только кусать локти.

Все это превращает приятное и интересное хобби — генеалогические исследования – в экстремальный вид спорта.

Эмоциональные реакции порой выходят из-под контроля и выбивают из колеи на несколько дней. Мы попадаем в неловкие ситуации, вызываем недоумение, а порой и раздражение наших близких. Бывает, что из-за всплеска тревожности не можем реализоровать наши исследовательские планы и остаемся с неприятным ощущением несделанного, не поставленной точки.

Как ослабить бремя?

Полагаю, большинство из нас воспринимает все это как должное — ведь тема-то сложная, болезненная, как же можно по-другому…

Но ведь, если подумать, почему мы не испытываем всех этих эмоций, пытаясь найти «своих» в восьмой ревизии? Или заказывая в региональном архиве поиск записи о рождении прапрадеда? Радостное возбуждение, предвкушение — да. Но это ведь совершенно иное…

Я долго думала об этом и с перспективы потомка репрессированного, и со своей психотерапевтической колокольни. Я задала себе несколько вопросов:

• Зачем я хочу узнать о судьбе моего репрессированного родственника? Не почему, а именно зачем, с какой целью? Это не такой простой вопрос, как может показаться на первый взгляд. Мою цель я до сих пор формулирую.

• Нет ли у меня такого ощущения: если я узнаю, что произошло, это каким-то образом защитит меня от повторения судьбы родственника? Это очень частая логическая ловушка, особенно характерная для людей с повышенной тревожностью. Я в себе обнаружила отголоски такого образа мыслей.

• Нет ли во мне глубоко спрятанного желания найти для себя «героя для подражания», человека, на которого я могу равняться как на пример стойкости, смелости и правдивости? Во мне оно есть и, кажется, оно поддерживает мое стремление докопаться до правды.

• Что со мной произойдет, если я узнаю, что мой родственник подвергался ужаснейшим пыткам и издевательствам? Я уже немного узнала и боюсь узнать больше.

И, наконец, самый главный, по-моему, вопрос:

• Я являюсь потомком этого человека – что этот факт для меня означает? Что это говорит обо мне? Какие негласные обязательства накладывает на меня? И почему?

Возможно, эти вопросы помогут кому-то разобраться в неоднозначном клубке эмоций, связанных с темой репрессий, и снизить градус страха, о котором мы говорили несколько дней назад.